Raumzeit [Remade] - 3, 3.5

[Kai-Ri]

Название: Пространство и Время (Raumzeit) ПиВ
Предупреждение: слэш, фемслэш, гет, отсылки к философии, литературе и всему на свете, песни, трайбл, мозго***, "автор умер, герой умер, все умерли" и еще автор сдал кандидатский экзамен по философии, а это диагноз
Размер: ***
Статус: пишется

Первая часть: "Пространство и время есть формы присутствия человека в бытие."

03.Голд

Она научилась просыпаться вовремя и сама, как только слово «вовремя» перестало отзываться головной болью. И в тот же момент ей стало понятно, что она в школе уже чуть больше месяца.
За это время она успела возненавидеть головную боль, а потом почти к ней привыкнуть, научиться спать одна и не заниматься толком ничем, кроме учебы. Вслед за математикой ее отправили на физику, а потом добавили литературоведение, мифологию и теорию истории. Учить их было тем более странно, что она прекрасно помнила про мир все, кроме своего в нем места, и это усугубляло впечатление того, что учит она, в общем-то, бесполезную вещь. Позже она узнала, что им добавят уроки по логике и теории истории развития искусств, и в последний раз, когда она смотрела на расписание, там вручную было дописано «введение в языкознание» - в придачу ко всему, чем был забит ее блокнот.
Уж чего-чего, а блокнотов у нее было предостаточно – они лежали ровными стопками в тумбочке, вместе с тетрадками всех видов, парочкой альбомов, скетч-буками и грудой всевозможной канцелярии. Судя по тому, что и Тальми, и Фрэнсис пользовались точно такими же блокнотами, подобный сервис предоставлялся всему ученикам. И все равно кому-то явно было мало – время от времени Голд с удивлением встречала всякие почеркушки на подоконниках, партах или даже на стенах. Их довольно быстро смывали, но девушка продолжала удивляться. Из всех, кого она знала, или даже мельком встречала, никто толком не был способен на подобные акты вандализма. Не говоря уже о том, что никто из факультетов Времени и Пространства не любил рисовать.
Она вообще затруднилась бы сказать, что они любили. Учиться? Вот уж вряд ли. Ее сокурсники ходили на лекции с тем же смирением, с которым принимала занятия она сама. Может быть, Пространству и не подходило толком «смирение», скорее «послушание» - потому что они слушались Реймонда и верили ему, - но она давно перестала придираться к словам. Слова в школе мало что значили. Они окружали ее, они смотрели из стен и камней, прилетали шепотом Древа Присутствия. Слова были везде, и везде сливались в едва слышимый гул. Слова как будто становились одним. И одним этим словом было «Школа». Вот почему против школы слова были ничем. Любая их индивидуальность была впитана в школу так же неотвратимо, как впитались в смерть собственные воспоминания Голд.
Тем не менее, на занятиях ее засыпали словами.
Колаш, Кронос, Ху и Хаухет, Урд, Скульд, Верд, Вар, Фортуна, Гна, Снотра, Рататоск, Бальдр, Дионис, Персефона, Бахт, Гисанэ, Апсу, Набу, Тиамат, Осирис, Пта, Тот, Брахма, Вишну, Пань-гу, Нумана, Таоке-Науоке, Ёрмунгард, Иггдрасиль - она запуталась в них, ей показалось, что она все же поняла часть выученного, но потом запуталась еще больше. Тальми улыбалась и говорила, что понимание придет. Что это как с пением, и что ей просто надо отдаться тому, что несет ее, как подчиняется ветка потоку горной реки. Тальми говорила метафорами, непонятными сравнениями и все больше поддавалась настроению, описать которое Голд не могла. И при этом Тальми пела – так хорошо, как никто среди них. Стекло, всегда бывшая их негласным эталоном, и которую хвалили почти каждое занятие, окончательно перешла на второй курс и покинула маленькую группу. Преподававший специальность Мишель отметил ее уход молчанием, и никто ничего не спросил. Случайно встретив Стекло в коридоре, Голд содрогнулась – руки бывшей одногруппницы покрывала тонкая сеть царапин и порезов, словно девушка столкнулась с осколками давшего ей имя материала. Стекло ее проигнорировала, как, собственно, игнорировала всех и раньше. И Голд решила, что тоже не хочет спрашивать.
После ухода Стекло они поначалу вызывали у Мишеля лишь вздохи. Длинноволосая девочка, которая на занятиях по большей части сидела молча, один раз промугыкала что-то едва слышимое, на что учитель нахмурился и приказал ей зайти к декану, остальные же не выказывали никакого прогресса, продолжая петь чувственно и выразительно, но…Но это все было не то. Пока Тальми не попросила попробовать.
Ее голос был все таким же, как раньше – откровенно слабоватым. Словно ему чего-то не хватало. И все же, она пела лучше остальных. Лучше самой Голд. Когда эта невысокая девушка с золотыми локонами становилась перед фортепиано и проводила пальчиками по клавишам, не нажимая, Голд казалось, что она слышит музыку. Настоящую музыку. И потом – Тальми закрывала глаза, поворачивалась к ним точеным профилем с едва заметно вздернутым носиком, и из груди ее исторгалось нечто. Назвать это Временем Голд не посмела бы. Но назвать это просто пением она не посмела бы тем более.
- Тальми.
Улыбчивый Мишель реагировал на успехи ученицы скупыми похвалами и вызывал ее на каждом занятии. Его скорее можно было представить работающим на одном факультете с веселым Реймондом, но по какому-то нелепому совпадению волосы Мишеля были точно такого же оттенка золота, что и коса Габриеля – и вместе с шуточками декана Пространства про блондинок это казалось идеальным подтверждением того, что он принадлежит Времени. Как и все они.
Не то чтобы на их факультете не было брюнетов, но светлокосых здесь училось значительно больше – то ли совпадение, то ли действительно закономерность. Тем не менее, Фрэнсис говорила, что Нина – их преподаватель по специальности, русая, а ее уж точно никто не подумает отнять у Пространства. Голд видела шатенов и даже одного жгучего брюнета среди старшекурсников, но в их группе собрались одни блондины – и глядя на них, она все время вспоминала Реймонда и его комментарии.
У Тальми волосы были бледно-золотыми, на несколько тонов бледнее, чем у Голд, и все равно очень похожими. Только короче, едва до плеч, и более волнистыми, почти кудрявыми. Глядя на нее, Голд думала, что они похожи. Как похожи все студенты Времени друг на друга – и еще немного больше. В другой жизни она бы подумала, что Тальми просто ее сестра. Но в этой жизни она не помнила, была ли у нее сестра.

Она слушает:
Она смотрит вниз и понимает, что стоит в центре часов. Необычных часов, на которых семь стрелок. На одно мгновение это кажется ей странным, но только на одно – затем она поднимает взгляд на тех, кто замер на концах стрелок, и все становится на свои места. Единственный человек в группе, стрелка которого не указывает на него самого – Тальми. Она оборачивается и видит, что наконечник ее стрелы дрожит, устремившись в пустоту.
Тальми распахивает рот, исторгая раненное Время. Время кричит. Стрелки часов трогаются. Шестеренки скрипят. Колесо нависает тенью.

Лицо Мишеля изменилось до неузнаваемости в один короткий миг. Он, который никогда не прерывал их, как бы ужасно они не выступали, схватил Тальми за плечо, дергая изо всех сил. Голд успела увидеть в его глазах страх даже быстрее, чем сообразила, что сама боится. Что боятся все. Девушка с белыми волосами поднялась со своего излюбленного места на высоком стульчике – только чтобы стремительно выйти.
Тальми молча опустила голову – губы сжаты до белизны. Голд затаила дыхание. Она уже успела понять, что в школе легко потеряться. Не просто заплутать, что с постоянно меняющими свое положение текучими стенами тоже несложно, но потеряться, остановившись. «Выпав», как выразился Реймонд. Лекарством от этого было либо своевременное появление декана (к которому она меньше всего хотела прибегать, потому что само слово «своевременное» по отношению к декану Времени казалось кощунственным, да и оказаться наедине с Габриелем и его возвращающим все голосом она не жаждала), либо пение. Пение ей порекомендовал Габриель, и теперь, глядя на потерявшуюся от этого самого пения Тальми, ей становилось жутко. Она была почти уверена, что подруга именно «выпала». И плевать, что Мишель, вернув себе обычную улыбку, уверил их, что они молодцы, и все хорошо. Хорошо ничего не было.

Хорошо ничего не было. Беловолосая девочка вернулась с деканом, тот переглянулся с учителем и взял Тальми за руку. В отличие от Мишеля, его лицо не выражало ничего.
- Пойдем со мной. Я отведу тебя…к врачу.
С остальными он даже не поздоровался. Когда дверь за ним закрылась, Голд почувствовала, что уже готова спросить у учителя, как это все понимать, но Мишель неожиданно заявил:
- Урок еще не закончился. Кто следующий?
Она вздрогнула. Следующий? Что он им предлагает – пойти за Тальми? Выпасть, потеряться в пении, оторваться от собственной стрелки, перестать быть стрелкой? Перестать быть собой – подумала она, а когда подумала, то пресекла эти мысли, испугавшись. Мишель ждал. Девочка с белыми волосами пробормотала: «Не сейчас, нет», заняла свое место и отвернулась к окну. Остальные члены их маленькой группы испуганно молчали, и Голд слишком хорошо их понимала. Спеть сейчас – после того, как Тальми показала, что их единственное оружие, их пение, может стать ловушкой? После такого она не рискнула бы. Она молчала бы так долго, как смогла, она постаралась бы выжить… «Выжить» - мысленно фыркнула она. Она не пела и погибла, а Тальми пела и осталась жива, и кто знает, может быть, она сделала именно то, чего от них ждали, может она добилась успеха. Ведь шестеренки скрипели так отчетливо, как тогда, когда пел декан. Ведь двигались стрелки – дрогнули и пошли, а стрела Тальми закрутилась на оси, очерчивая круг такой осязаемый, словно они на самом деле были частью часов. Ведь там было колесо, подумала она, и оно не раздавило их. Это была новая мысль, и Голд удивилась ей, потому что она раньше не думала ни о каком колесе, а подумав сейчас, поняла, что колесо на самом деле есть. Колесо. Этот образ казался ей знакомым и чужим, родным, привычным, отторгаемым, непонятным, ясным до боли, таким, словно она осязала его множество раз, хотя разум настойчиво твердил ей обратное. Как слово, что крутится на языке, образ колеса был так близко, что она могла услышать отголоски его пения. И недостижимо далеко.
- Я спою, – решилась Голд., понимая, что если не сделает это сейчас, то страх так и будет душить ее.
И еще – колесо. Она чувствовала, что не доберется до него другим путем. Ей нужно было до него добраться. Она боялась его так сильно, как ничего до этого. И как сильно, как непостижимо отчаянно она желала его!

Им не ставили оценки. Оценки могли бы быть мотивацией, но здесь мотивации и так хватало. Что-то в уверенных словах старшекурсников и деканов давало новичкам понять, что учеба – их шанс. Шанс остаться здесь и «выжить». Не потеряться, не поддаться боли, не проиграть Времени, чей неумолимый напор, они чувствовали, останавливают пока стены школы. Не утонуть, не быть сметенными. Все боялись не справиться. С чем? Они и сами толком не знали. Умерев, проснувшись, вернувшись, услышав шестеренки – сделав все это, Голд поняла, что что-то здесь все же есть. Она боялась чего-то неосязаемого – неизвестности, неясности? – а теперь колеса. Еще она боялась за Тальми – декан оставил ее у врача. И она боялась декана. Чистого голоса Габриеля, против которого она со своим пением была как щепка против потока. Хотя ей не пришло бы в голову выступать против него. Габриель ведь защищал их. Должен был защищать. Это было бы его обязанностью, будь он обычным деканом.
Она думала, что должна любить его. И спросила Фрэнсис. Соседка, изрядно обеспокоенная отсутствием Тальми, смерила ее взглядом и фыркнула. Помолчала. Пожала плечами:
- Если хочешь знать, я терпеть не могу Реймонда.
- Правда? – Голд ухватилась за разговор, как за спасительную соломинку.
Приблизилась и присела на край кровати возле Фрэн. Обеспокоенную соседку очень хотелось успокоить. Тогда, возможно, она успокоила бы и саму Голд.
- Почему я должна его любить?
- Ну не любить. Но хотя бы…Я вот уважаю Габриэля, – призналась она.
Призналась Фрэнсис и призналась себе. И едва не скривилась – слово было слишком…никаким. Боюсь и восхищаюсь, испытываю ужас и восторг – вот что подошло бы больше, но она знала, что все равно не сможет выразить словами то, что бурлило внутри, и не пыталась даже.
- А кто сказал, что я не уважаю Реймонда? – снова пожала плечами Фрэнсис. – Я уважаю, он отличный танцор. Он декан, он заслуживает свое место, это даже я понимаю, с моим-то уровнем…
Она вздохнула.
- Но я не люблю его и любить не буду. Он…
- По-моему, он очень заботливый, – честно заявила Голд.
Фрэнсис закатила глаза.
- Тебя это раздражает?
- Не знаю, – зло. – Не знаю и думать не хочу. И вообще… Вообще, хватит себе голову забивать. Не любишь Габриэля и радуйся, тоже мне, проблема.
Голд помолчала. Ее порывало спросить, или Фрэнсис и ее терпеть не может, но она не спросила. Не спросила она и стоит ли ей сейчас уйти. Она боялась положительного ответа и не хотела уходить. Рядом с Фрэнсис было тяжело и просто. Сложно с ней самой, словно они все время сопротивлялись друг другу, и легко отбрасывать лишнее. Так легко верить, стараться, жить. Так невыносимо разговаривать без Тальми. Наверное, поэтому девочки соседки – потому что им явно друг с другом просто и спокойно. Может, это то, что делает их потенциальными напарницами. И может, у нее с кем-то так же будет. А пока ей хочется прийти к Фрэнсис даже тогда, когда та огрызается и бурчит.
Но, в конце концов, соседка все еще чувствует себя ответственной и, пока нет Тальми, чуть ли не за руку водит на все занятия. Она спрашивает, все ли в порядке, и это самый странный вопрос в школе, где ничто по определению не может быть в порядке. И Голд все время подмывает ответить, но она не думает, что Фрэн ей поможет. По правде, вряд ли кто-то вообще может ей помочь. Это же ее сны.

Занятие, переменка, занятие. Снова переменка и снова занятие. В школе нет каникул, нет телевизоров и игровых площадок. В школе нет цели как таковой. И нет выпуска. Деканы – не более чем старшекурсники, и, хотя они никогда не посещают занятий, видно, что они практикуются. Иногда главный зал для пения просто закрыт, и тогда шестеренки сходят с ума от неслышимого другим пения Габриеля. Иногда Нина и Реймонд танцуют – эти не прячутся, демонстрируя свое мастерство всем желающим, и студенты Пространства смотрят, смотрят, смотрят – а замок кружится и меняется. Младшие курсы слишком заняты теоретическими предметами, чтобы толком осознать, как много, на самом деле, они уделяют внимания специальности. Старшие больше похожи на деканов и Нину с Мишелем – отстраненные, непонятные, они словно картинки, скрывающие одну им известную истину. Истину, которая меньше всего похожа на человека. Старшие Времени пугают. В первую встречу они могут броситься на шею незнакомцу, уверяя, что раньше встречались. Старшие Пространства, если верить рассказам Фрэнсис, располагаются одновременно везде и нигде. Они появляются где угодно, они слышат твой шепот на первом этаже, когда их занятие проходит на пятом. Они уверяют, что находятся в школе, а остальное не имеет значения.
Иногда старшие курсы дерутся. Прикладная специальность, сказал ей Реймонд. Она вышла пообедать, но коридор в столовую изогнулся змеей и вывел ее на смотровую площадку. Древо Присутствия нависало ветвями над тонким мостиком между башнями (хотя она готова была поклясться, что мостика не было еще вчера), и с мостика снегом сыпались стрелки. Одна из них запуталась в ее волосах, она взяла ее пальцами и поняла, что это совсем незнакомая ей стрелка, красно-синяя, больше напоминающая вытянутый ромб.
- Это наши.
Реймонд появился, как всегда, неслышно и непонятно откуда. Подставил ладони металлическому снегу, набирая полную горсть.
- От компаса, – догадалась Голд.
- Ну да.
Он высыпал стрелки на пол – с тихим звоном, совсем непохожим на голос часов. Она знала, что Реймонд носит с собой компас, хотя никогда не видела лично. Говорили, что символы факультета дают тогда же, когда назначают напарников – и это настоящее посвящение в студенты. Говорили, что часы Габриэля без стрелок – ей не довелось проверить.
Она молча уставилась наверх, прикрываясь ладонью как козырьком. Небо тикало, мост дрожал и вибрировал. Она увидела две фигуры. Одна была в белом, цвете их факультета, вторая – в темном. И вторая казалась меньше. Голд прищурилась – она хотела разглядеть их, но темный студент Пространства словно подергивался рябью, заволакиваясь туманом.
- Хочешь посмотреть?
Реймонд положил руку ей на плечо, и она почувствовала, как платформа под ее ногами разматывается нитью, поднимая их. Она обернулась – и поняла, что они там же, где были мгновение назад. Значит ли это, что мостик приблизился? Или это значило, что расстояние просто не имело значения?
- Ты смотри, – скомандовал Реймонд.
И она посмотрела. Она скользнула взглядом по другим студентам, которые наблюдали за поединком из окон, с балкончиков и даже с аналогичного изящного мостика, выросшего параллельно первому незнамо когда, и сосредоточилась на темной фигуре. Там не было тумана. Там даже ряби не было. Просто там, где должны были быть границы тела, у студента Пространства были только размытые контуры. Потянувшись вперед, она почти разглядела рой черных точек. Как будто клетки его тела существовали отдельно от него. Что было невозможно.
Невозможно. Она мысленно повторила это слово, когда незнакомая старшекурсница Времени открыла рот. Время взвизгнуло. Время обратилось вспять. Пространство крутанулось под неслышимую музыку, его тело выгнулось – и рассыпалось стрелками. Девушка в белом задрожала, песня ее скомкалась ломанной линией, прорезая воздух по кривой. Песня все же нашла свою цель – песня вонзилась в пустоту так же, как вонзилась бы в тело, потому что тело было пустотой, а пустота наполняла Пространство. Песня соткала стену, танец обратился копьем. Время выгнулось – и Пространство вышло из него.
Стрелки компаса падали вниз. Старшекурсница закашлялась, выплевывая кровь и черные точки-мух. Из ее рыжих волос выбивались темные пряди. Она зло выкрикнула:
- Убирайся!
И ее противник соткался перед ней. Он подал девушке руку, уводя ее, но Голд успела заметить, что темные пряди никуда не исчезли. Пространство все же осталось во Времени. Навсегда. Она боялась представить, кому от этого хуже – девушке или парню.
- Не волнуйся. Они напарники, они и так…близки, – почти прочитав ее мысли, произнес Реймонд. – Прикладная специальность чревата, те, кто занимаются ею, осведомлены о рисках.
Он помолчал.
- Скорее всего.
Голд не стала на него смотреть. Отвернувшись, она ушла с площадки, думая о том, что Реймонд не всегда и не со всеми так уж заботлив, как ей казалось.

Она ищет:
Темный коридор тянется нитью. Змеей, волосом, артерией – она подбирает слова и тут же отшвыривает их, она не верит им, они врут, скрывают, лицемерят. Слова врут, и врут люди, ей кажется, все вокруг. Она начинает думать, что и сама школа врет – но тут коридор подсовывает ей ковер из стрелок – и она ранит о них босые ноги, и забывает обо всем. Кровь отмечает ее шаги, она не оборачивается, она просто знает это. Колесо скрипит справа, она идет к нему, она шла к нему, находила его и снова теряла, и она идет, бесконечно по кругу. За ним. За собой. Кто за кем?

Первый сон приснился ей сразу после того, как она узнала про колесо. Она только начала привыкать к отсутствию боли, терзающей виски, к тому, что может ориентироваться во времени так же, как остальные и просыпаться самостоятельно без будильника. Она только начала забывать слова Реймонда о том, что страшно ей еще не было. И ей стало страшно.
С тех пор она видела его каждую ночь. Сон. Колесо. Шелест сломанных часов. Она шла и шла, и в бесконечном темном туннеле не было ни дверей, ни лестниц. Она верила – что еще ей оставалось? – что сможет найти выход. Она знала – не понимая, откуда, - что искать его надо впереди. По крайней мере, она четко осознавала, где это, впереди.
Ее тревожила пустота. Она была один на один с колесом, тихо, настойчиво шевелящимся во тьме. Она сама шла по осколкам, останкам часов, и мысли, навязчивые, настойчивые мысли лезли ей в голову, уверяя, что единственная ее участь – стать частью этого кладбища. Она гнала их прочь, но мысли возвращались – такие же настойчивые, как сон. А сон не уходил. Она просыпалась и засыпала снова – и снова брела по коридору, слыша, ощущая, всем естеством чувствуя присутствие. Колеса. Смерти. Времени. Смерти всего Времени и сущности его же. Потому что единственное, что убивает Время – оно само.

Тальми вернулась через несколько дней. Испуганная, довольная, несчастная, нежная милая Тальми. Молчаливая Тальми. Молчащая Тальми. Тальми, смотрящая куда-то через них.
Вернувшись, она стала на пороге, глядя на Фрэнсис и Голд, как раз готовящихся вместе к истории, оперлась плечом о дверной косяк и смотрела. Она видела что-то. Или, может, не видела ничего, потому что промолчала – а бывшая Тальми не промолчала бы никогда. Только головой покачала.
Фрэнсис попыталась обнять ее, но тут Тальми вздрогнула, отшатываясь, и неуверенно посмотрела на Голд. Ей понадобилось несколько мгновений, чтобы решиться – и она сама обняла соседку, а та отмахнулась от этой странности и забыла ее быстрее, чем разомкнула объятия. Все было именно так, как надо. И мир Фрэнсис словно вернулся на круги своя, подумал Голд. И мир Фрэнсис, продолжила она свою мысль, снова замкнулся в кольцо. Чудесный мир. В нем всегда все только так, как надо.
Она чуть улыбнулась Тальми, выражая свою искреннюю радость, и позволила обнять и себя тоже.
- Здорово, что ты в порядке, – шепнула подруге.
- Жаль, что ты не в порядке, – ответили ей еле слышно.

03.5.Время

Тишина, разбитая песней ангела. Небытие, возвращенное в бытие. Смерть, замкнутая в момент рождения.

Мозаика мне не снится. Я забываю о ней, она вытирается из памяти, словно никогда и не было – и я не помню ее. А если я чего-то не помню, этого не было и не будет. Этого – нет.
Когда Габриэль напоминает про мозаику, я пожимаю плечами.
- Не понимаю, о чем ты.
- Тебе стало плохо, – продолжает настаивать красивое чудо. – Тебе стало плохо, и Крон унес тебя к врачу. По крайней мере, все думают, что к врачу.
Я по его тону слышу, что он так не думает. Но это волнует меня куда меньше, чем загадка собственной памяти.
- Быть того не может.
Делаю последнюю и откровенно жалкую попытку уйти от темы.
- Я не забываю ничего. Ты когда-нибудь забывал?
Габриэль кривится. Неинициированное Время – вот как называют подобных ему. Кольцевое, смотанное в клубок, не способное осознать самое себя. Замкнутое не на мире, как положено, а на клочке его. Ограниченное. Ограничивающее.
- Я понятия не имею, о чем ты.
У Габриэля нет абсолютной памяти и ощущения потерянности. У Габриэля нет понимания Времени как кольца, и он не путает прошлое с настоящим и будущим. Для него эти слова – три полноценных слова, для меня – всего лишь артефакты их языка. Языка тех, кто вынужден отмерять время. Я хотела бы извиниться перед ним за то, что напоминаю о его несовершенстве, но не буду. В конце концов, мне он не кажется несовершенным.
- Хорошо, мозаика была. Я просто забыла ее. Из-за стресса.
Я произношу эту белиберду, и золотоволосый ангел закатывает глаза. Выглядит странно. Сочувствую ему. С такой внешностью, как у Габриэля, тяжело вести себя по-человечески.
- Она просто вылетела у тебя из головы, – с намеком на сарказм говорит он.
Мы сидим и смотрим друг на друга. Стоило бы рассмеяться, но в школе как-то не принято хихикать. Да и нельзя сказать, что мы с Габриэлем – веселые ребята. Подобие шутки из его уст – удивительное дело. Я привыкла думать, что большую часть дня Габриэль молчит и ни с кем не общается – это нормально для нас, не хотеть общаться. Отлеживаясь после обморока, я не скучала ни за кем – не за кем было. И тут неожиданно пришел Габриэль.
Теперь мы сидим и молчим. Мне хочется спросить про мозаику – какая она была, что я делала? – но вместо этого я пытаюсь отрицать ее существование. Что бы мне декан сказал на такую глупость?
- Ну, а остальные как?
Габриэль пожимает плечами.
- Никто из нас не трогал ее.
Он помолчал немного.
- Знаешь, не хотелось ее трогать. Смотришь на нее, а она такая – словно нет ее совсем. Не как если не существует, а как…она есть, конечно, но не тут.
- И не сейчас, – добавляю невольно.
- Да.
Он кивает и опускает голову. Длинные волосы почти скрывают лицо, и, глядя на это сияющее золото, я думаю, что он прекрасен. И вспоминаю песню.
От песни я проснулась. Крон, стоящий у моей кровати, смотрел с интересом. Что его интересовало? Я? Песня? Что он видел тогда, когда я все же открыла глаза? Свое будущее? Или Крон уже к тому времени забыл, что такое будущее?
Я привлекла его внимание на мгновение, после которого декан вернулся к своему обычному состоянию. Мне приказали отдыхать. Он ушел. Я спала и спала – и на сей раз меня не терзала пустота. Мне снилась школа. Мне не снилась мозаика.
- А как у тебя успехи? – спрашиваю Габриэля чтобы хоть что-то спросить.
- Ну, я в здравом уме, значит, не очень хорошо.
И снова он словно бы шутит. Правда, ядовитый сарказм вряд ли похож на шутку, но это больше, чем ничего, значит, сделаем вид, что смешно.
Фыркаю.
- Ты намекаешь на кого-то конкретного?
- Я не хочу тебя обидеть, если ты об этом, – поспешно заверяет ангел. – Просто…ты себя со стороны видела?
- У меня, знаешь ли, всего два глаза, – отвечаю. – И оба на лице, так что смотреть со стороны неудобно получается.
Мне хочется его развеселить, но вряд ли получается. Я начинаю понимать, что, не смотря на всю свою молчаливость и неуверенность, Габриэль весьма настойчив. Если он хочет что-то сказать, он скажет.
- Я имею в виду, иногда у тебя такой вид…словно тебя здесь нет.
- Крон уверяет, что это нормально.
Декан говорит, что выпадение – обычное качество Времени. В конце концов, нельзя ожидать, что, познавая поток, ты сможешь просто стоять в сторонке. Я думаю даже, Крон ждет, когда мы все потеряемся в этом потоке. Тогда он посчитает нас прошедшими программу. Если это вообще возможно в этой школе. Если после такого нас будет еще волновать школа.
- Крон и сам…
Он не договаривает и замолкает. Еще ниже опускает голову. Мне его почти не слышно – и не видно лица за золотыми прядями. И чем дольше я смотрю на эти волосы, тем больше мне вспоминается песня.
Что, если бы я не услышала эту песню? Что бы со мной было? Было бы – со мной – вообще что-то? Или мы с «быть» разошлись бы окончательно?
- Габриэль, а ты…ну, ты поешь?
Обычный вопрос. Он вздрагивает и поднимает на меня глаза. Когда я смотрю на него, мне мерещатся крылья за его спиной. Я боюсь сказать. А он – он вряд ли хочет услышать.
- Пою, конечно. У нас все поют.
- И ты пел недавно?
Он смотрит на меня как на идиотку. Ангелам не идут такие взгляды, но как же тяжело, наверное, когда тебя все время сравнивают и все время подгоняют под образ. Особенно если ты сам не считаешь себя красивым.
- Я пою с завидной регулярностью.
Опять сарказм. Мы сидим – я, укрывшись одеялом и опираясь на подушку, он – на стуле напротив моей кровати, - и изо всех сил пытаемся рассмешить друг друга, не рассмеявшись самим. Не представляя толком, что такое смех. И прикрываясь им от наших проблем. От памяти. От песни. От красоты.
- Мне кажется, я тебя слышала.
Габриэль снова пожимает плечами. Он сидит у моей постели, словно я обычная заболевшая, а он обычный одноклассник из самой обычной школы, и я не забыла часть своей жизни, и мы оба не были мертвы. Я думаю об этом и понимаю, что так и есть – и что хватит, глупо цепляться за неуверенность, что я одна такая. Что мы оба умерли и оба знаем об этом. Что все, все в школе знают, но боятся подойти и спросить друг друга, и вместо этого продолжают считать, что, быть может, остальные ученики в полном порядке, и это только они прошли темную комнату и настойчивое, сводящее с ума тиканье. В конце концов, думая так, избегая правды, мы только делаем себя еще более одинокими – хотя никто из нас никогда не признает, что не любит это одиночество и не хочет в нем жить.
Осознавая это, я осознаю и то, что именно песня, только песня вырвала меня из тьмы, в которой нет ничего. И это была песня не заботливого декана – потому что наш декан не знает слова «забота», и даже не врача, в существовании которого я сомневаюсь. Это была песня Габриэля, и эта песня была его способом избежать одиночества – не своего даже, а моего, только моего.
Он смотрит в пол, а я смотрю на него, и выпадаю, опять выпадаю. Время вливается в меня неумолимым потоком, я путаюсь, вижу, слышу, осязаю его. Я осязаю Габриэля, его вне-Времени, его во-Времени и его во-Время, я следую за золотом, и золото ломает меня.

Колесо катится. Остановить? Не смогла.

Он держит меня за руку и напевает. У него сильный голос – сильный и чистый, драгоценный метал. Звон колоколов. Белые крылья. Мозаика во всю стену. Вспоминаю. Пытаюсь вспомнить – но память не моя, его. Подделка. Время не может вместить то, что не сейчас и не здесь. Время не способно осознать. Что?