Небо и "как Рейндроп видит это". Проматываем.

понедельник, 20 августа 2012

20:05

Небо и "как Рейндроп видит это". Проматываем.

Raindrop.

What time is it? - It's Spacetime!

Я в последнее время часто смотрю на небо. Вот Ару, которая Высочество, когда-то писала, что я не смотрю, а я думала, что смотрю же, а сейчас думаю, что смотрела мало. Небо - оно такое, знаете, всегда разное, хоть и всегда одно. Оно такие цвета дает и такие картины, которые никогда не напишешь, сколько бы ни хотел. Я вот могу сказать, что оно...ну, синее, а оно ничего и не синее, потому что "синий" - всего лишь слово, которым мы обозначаем целую палитру, и вообще вот японцы синее и зеленое путают, ну не путают, а одним словом говорят, и это куда более мудро, чем "синее" и "зеленое", потому что я скажу вам "синее" - а вы что представите, а? Вы представите каждый свой оттенок, и оттенки эти чтоб все назвать слов никогда не хватит. А японец скажет "аой" - и все, пошла гулять фантазия. А небо, оно не синее, оно и не "аои" даже, оно сразу все, да. Оно красное, желтое, серо-голубое, да оно какое угодно же. И вещи вообще какие угодно могут быть. А мы говорим синее или, еще хуже, небесно-голубое. Что такое "небесно-голубое", я вообще не понимаю, у меня есть голубой как лед, голубой как свобода, голубой как свежесть, а голубого как небо нет и все, потому что назвать небо голубым - это как сказать, что я светловолосая девочка. Это меня ни капли не характеризует, да. В мире миллионы светловолосых девочек.
Или вот у моей жены шлепанцы, они соломенные и с бабочками и цветочками. ну вот я это сказала. и все вы пресдатвили себе разные шлепанцы, и если мы сейчас эти ваши представления возьмем и собероем, то у нас будет целая коллекция шлепанцев, а те, что у моей жены, там и близко не профигурируют. Потому что слова, слова, слова! И потому что есть идеальное, а есть материальное. И когда я говорю "шлепанцы" или "синее", это я словами вполне материальными вызываю у вас вполне материальные ассоциации с тем, что идеально и существует как бЭ вне всего. Потому что я сейчас пишу ту часть ПиВ, в которой как раз Время и Пространство (аки ПиВ) столкнется наконец с тем вот Идеальным и Материальным, которое сделало мозаику, рисует синих птиц на стенах и каждое утро просыпается новым. И потому что "Ее звали Ханна ...
Ее звали Ханна, и она была худенькой пятнадцатилетней девочкой со светлыми волосами. По утрам, просыпаясь, она повторяла себе это. Она обдумывала каждое слово, а потом и произносила его, для закрепления.
- Худенькая светловолосая девочка с карими глазами.
На следующее утро она, проснувшись, говорила:
- Худенькая девочка с короткими прямыми волосами светлого цвета и карими глазами.
И все равно.
Она была всего лишь одной из сонма светловолосых девочек. Даже когда она уточняла длину волос, форму носа и рост. Сколько их существовало, таких девочек?
Порой кто-то успокаивал ее – ведь у тебя есть имя. О да, думала она саркастично. Но, в конце концов, она была всего лишь одна Ханна из тысячи. Из миллиарда возможных худых девочек по имени Ханна, носящих короткие, щекочущие шею светлые волосы. Она была одной из них и всеми ними. Она была – Идеал.

Ее звали Ханна, и она была студенткой факультета Идеального института Идеального и Материального. Она была одной из многих студенток, она была всеми ими.
Каждое утро, просыпаясь, она повторяла себе, кто она, и каждое утро, играя в эту игру, она снова и снова проигрывала. Она была одной из многих, она могла быть любой из них, и ничего не изменилось бы.
Она повторяла, но это был лишь набор слов, и слова ничего не значили. Она видела, как смазывается образ. Она видела, как становится просто «девочкой со светлыми волосами». Она видела, как исчезает.
Но каждое утро, просыпаясь, проиграв, она терпеливо ждала. Она ждала, и Йохан, открыв глаза, зевал и говорил: «Доброе утро, Ханна». И тогда все возвращалось. Она снова была Ханной, особенной Ханной, не такой, как другие. Еще на день.

Ее звали Ханна, ей было пятнадцать, и она умерла.
Смерть ее была просто смертью – лишь абстрактным понятием, совмещающим в себе смерти тысяч и миллионов, и для нее эта смерть выглядела именно так. Она не грустила о смерти. Тяжело грустить о чем-то, что с трудом можешь представить себе, а она не представляла свою смерть, она просто повторяла иногда это слово, как и много других слов.
Другое дело он. Он называл ее «Ханна», имея в виду ее, ее одну, и когда он говорил о ее смерти, он не произносил это слово, потому что ему это было не нужно, он и так знал, о чем говорит. Ему не нужны были слова-маркеры, ему не нужны были повторения и, каждое утро, говоря «Ханна», он избавлял и ее от этой нужды. На время.

Его хвали Йохан, он был студентом факультета Материального, и он был ее напарником. Они жили вместе с первого дня, он называл ее «Ханна» и выключал свет в комнате, прежде чем ложиться, выходил, чтобы дать ей переодеться и не подходил к ее половине комнаты. Он говорил «Ханна», и она, Идеал с постоянно меняющимся телом, тут же становилась тем, кого он привык видеть напротив, ее светлые волосы, бывшие просто «светлыми» и потому варьировавшие цвет каждое мгновение, тут же делались именно теми «светлыми», что он имел в виду, а лицо ее, новое в зеркале лицо, приобретало те черты, что помнил его голос.
Она вся, весь тот образ «худой пятнадцатилетней девочки» не рассыпался лишь потому, что он был, и его голос, его память помогали ей поддерживать себя. Он словно выхватывал ее из забытья, снова и снова делая собой, каждое утро, каждый день. Она словно существовала только благодаря ему. Она словно жила только в его словах, только в голосе, только в этом одном, одном из многих и в то же время в том неповторимом слове – «Ханна».
P.S. И потому что я сейчас вот вышла на улицу, а там это вот. Небо - оно небо, знаете ли. Нельзя обьяснть А через А, но иногда иначе не получается.